Ценою собственных жизней (Глава первая)

Товарный состав, похожий на длинную, извивающуюся на крутых поворотах змею, полз по стальной колее, перекрывая огромные расстояния с запада на восток, – из города Каунаса в Нижний Тагил, а дальше по этапу…
Зима. В товарном вагоне, до войны служившем для перевозки скота, везли арестанток: уголовниц, убийц, воровок, проституток, – и среди них женщину, которая проходила по статье «политические». Несмотря на промозглый холод и сквозняки, в набитом арестантками вагоне нечем было дышать. Женщины страдали от холода, голода и тошнотворно-приторного запаха давно не мытых тел. Из-за грязно-липкой соломенной подстилки возникали потасовки, слышались злобные выкрики и проклятия. Угроза, исходящая от отпетых уголовниц, каждая из которых имела свой основательный «послужной» список тех, кому они «помогли отойти в мир иной», – усиливалась с каждой секундой. Реальная угроза стала «хозяйкой» их судеб, притаившейся на заточенных до блеска лезвиях перочинных ножичков, которые уголовницы умудрялись припрятать во время постоянных обысков. Со всех сторон раздавались «перлы» такого отборного мата, от которого забившейся в самый дальний угол молодой женщине хотелось кричать…
Наконец все улеглись. Те, что сильнее и понахальнее, – на подстилках, а остальные – свернувшись калачиком на голом промерзшем полу. Уставшие арестантки забылись тревожным сном, хотя давно научились спать в пол-уха, чтобы не прозевать и успеть увернуться от увесистых кулаков надзирательниц или разъяренных товарок... Только она одна сидела в углу, обхватив руками поджатые к животу ноги...
Раздался надсадный гудок паровоза, напоминающий вой смертельно раненного животного, молящего о помощи. Поезд несколько раз дернулся, скрипнул тормозами и покатил вперед, громыхая колесами, увозя сидящую в углу политическую заключенную, которую звали Ханой, в страшное и беспросветное будущее сроком на восемь лет. Поезд катил вперед, а ее мысли возвращались назад, в то счастливое время, когда еще не было войны, концлагерей и того страшного «гетто», в котором она вместе со всей своей семьей: родителями, мужем и маленькой дочкой – находилась целых три года. Три года страданий, побоев, голода, непосильно изнуряющей работы, унижений, страха, смрада и заедающих их вшей. Люди жили, «обрученные» со смертью, которая по приказу немецких властей круглые сутки с маниакальной пунктуальностью, без всяких усилий и угрызений совести отправляли на тот свет сотни тысяч еврейских жизней. Машина смерти стремительно набирала обороты. Вместо бензина ее заправляли еврейской кровью, которая лилась рекой.
Хана чувствовала, что смерть ходит за ней по пятам, подбираясь все ближе и ближе, дыша ей прямо в затылок. Любая секунда могла стать для нее последней, как это уже случилось с ее родителями, соседями и вообще со всеми евреями, загнанными в это проклятое гетто…
Вагоны раскачивались из стороны в сторону, колеса выбивали бесконечно-длинную скорбно-монотонную песню, стараясь дать ей возможность уснуть. А она сидела с открытыми глазами, придавленная грузом свалившихся на нее бед, главной из которых стала разлука с се малолетней дочерью. Наконец-то, память «решила подарить» Хане короткую передышку, чтобы она не сошла с ума. Ее сон как бы балансировал на невидимой грани, между тем, что было до войны, и во время немецкой оккупации…
…Хана увидела свой дом в Каунасе. В доме царили покой и уют. Город жил размеренной, с устоявшимися вековыми традициями жизнью. Хана, или как ее звали дома Ханочка, собирается в консерваторию. Ее муж, знаменитый почитаемый литовцами музыкант и режиссер, должен получить орден «Почетного гражданина страны» за изданный им сборник старинных литовских песен, которые он собирал, систематизировал в течение многих лет, делал музыкальную обработку, сохраняя их народный фольклор и литовский колорит. Она стоит перед старинным трюмо, любуясь своим лицом и прекрасной фигурой, медленно поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Осталось только уложить роскошные золотисто-русого цвета волосы. Соорудив искусную прическу, молоденькая женщина украшает ее старинной с зелеными вкраплениями из полудрагоценных камней заколкой. Заколка еще больше подчеркивает цвет ее больших серо-зеленых глаз, опушенных длинными ресницами. У нее прямой нос, приподнятые скулы и четко очерченные губы. Она неотразима и знает, что ее называют самой красивой женщиной Каунаса. «Такая красавица, а вышла замуж за мужчину небольшого роста с заурядной внешностью на десять лет старше ее», – сплетничали завистницы. Но Хана о своем замужестве ни разу не пожалела, так как ее муж обладал особым природным обаянием, чувством юмора, который сводил всех женщин с ума. Когда маэстро, стоя на сцене с изящной виртуозностью проводил смычком по струнам своей скрипки, люди замирали от восторга. Многие, прикрыв глаза, мысленно поднимались в заоблачные высоты, навеянные волшебными звуками скрипки…
Кто-то громко вскрикнул со сна. Хана вздрогнула и открыла глаза. Видение исчезло, а ее мысли вернулись в этот вагон и в его страшную своей правдой действительность. Как она ни старалась, хотя бы мысленно вырваться из сетей существующей реальности, память больше не хотела впускать ее в то счастливое прошлое, а, наоборот, перенесла в «Ковенское гетто»...
Война обрушилась на живущих в Литве евреев облавами, желтыми звездами, ставшими клеймом смерти. Это клеймо давало немцам право распоряжаться их жизнями по-своему усмотрению или настроению, обрекая людей на голод, побои, увечья, нечеловеческие страдания и мученическую смерть. Смерть. Везде смерть. Смерть от пули. Смерть от голода, болезней и инфекций. Некоторые из узников были искусаны немецкими овчарками-людоедами, которых пьяные эсесовцы ради забавы спускали с цепей. Для этих несчастных смерть была избавлением от невыносимых болей и гниющих ран. Стоны и мольбы изможденных, ставших живыми скелетами людей терялись в громком лае овчарок. Их распахнутые пасти и острые клыки преследовали несчастных по ночам. Более слабые духом сходили с ума. Некоторые выпрашивали у Всевышнего легкой смерти, вместо удушения в газовых камерах, или в жерлах круглосуточно горящих печей, куда их загоняли плетьми, или все теми же оскалившимися псами… Да разве можно передать словами, через какие мучения прошли оставшиеся в живых узники немецких концлагерей?! Сколько было пролито еврейских слез и еврейской крови!
Хане «повезло», так как ее принудили убирать в немецкой комендатуре, которая помещалась на территории гетто. Молодая женщина до сих пор не могла понять, что помогло ей выжить: судьба или любовь матерого душегуба-эсэсовца к классической музыке. Классическая музыка была его страстью. Поэтому он приказал ее мужу создать в гетто еврейский камерно-симфонический оркестр, который услаждал его слух талантливым исполнением и виртуозностью игры музыкантов. Изверг-эсэсовец – и классическая музыка. Тончайшие оттенки, казалось бы, возвышенной души, а на поверку – самые низменные инстинкты иезуитской душонки, равнодушной к нечеловеческим страданиям, жалобному плачу с силой вырванных из материнских рук младенцев и душераздирающие душу криков несчастных матерей. «Как его «интеллект и утонченная натура», которым он так гордился, уживались с жестокостью изощренного убийцы? Как? – бессонными ночами не раз думала Хана. – Как он мог после очередного концерта разрабатывать новые чудовищные акции по уничтожению евреев?»
В тот роковой день Хана случайно услышала о том, что немцы готовят новую акцию против еврейских детей.
- Вылавливайте, отбирайте, вырывайте из рук этих крикливых жидовских самок самых «сильных» недоносков, а также тех, которые хоть как-то могут передвигаться на собственных ногах. Эти пойдут первыми, так как их кровь нужна для сверхсекретных опытов, а также для скорейшего выздоровления наших тяжело раненных героев, потерявших много крови на фронте. А тех, кто не сдохнет от потери крови, – уничтожить! Уничтожить быстро и без шума. Я устал от вида их сопливых рож и жидовских причитаний.
Хана чуть не лишилась рассудка. «Скоты! Ублюдки! Кровь невинных еврейских детей должна спасти жизни немецких убийц. А как же ваша постоянная пропаганда о «чистоте» арийской крови и расы? Будьте вы сто крат прокляты!» И тут ее как током ударило: «А что будет с моей малышкой? Ведь и ее ждет та же участь. Кровь, кровь моей девочки должна спасти какому-то убийце жизнь. А в «награду» – смерть в газовой камере?! Но за что? За что? Боже, что же мне делать? Как ее спасти?» Хана металась, не находя себе места. Она мысленно искала выход из создавшегося безысходного положения. «Как? Где? Куда? – лихорадочно думала она. – Куда мне ее спрятать? Может, в котельной? В котельной комендатуры… В то время, как я, ее мама, буду убирать за немцами наверху, мой ребенок будет спрятан внизу, изнывая от невыносимой жары, одиночества и страха. Но другого выхода у нее нет. И не будет. Иначе…»
- Доченька! Ты должна посидеть здесь, одна, – пряча ее в котельной, строго наказала Хана.
- Мамочка, я не хочу. Я боюсь!..
- Т-сс!.. Не бойся, детка. Я буду рядом. А ты сиди тихо, а главное, не высовывайся. Поняла?
- Ладно. Я посижу одна. Я знаю, как себя надо вести, – жалобно всхлипывая, ответила ее трехлетняя дочка.
Хана нутром чувствовала, что долго так продолжаться не может. Девочку в любой момент могут обнаружить. И тогда она решилась на отчаянный шаг. «Я должна позвонить из кабинета начальника комендатуры Мане. Она литовка и долгие годы дружила с моей сестрой. Об этом мало кто знает. Хотя я не уверена, что она мне поможет, но попытаться стоит… А если телефоны прослушиваются, что тогда? Тогда, конец!.. Но это – мой единственный шанс. Шанс спасти мою девочку. И я его не упущу!.. Только бы Маня была дома. Только бы она была дома!.. Господи! Помоги мне! Прошу не за себя, а за моего ребенка!» И Бог ее услышал….
- Алло! Говорите!
- Маня! Это я – Хана! Ты помнишь меня? Богом заклинаю, не бросай трубку! Умоляю, выслушай меня! Ты знаешь, где я нахожусь. Прошу тебя, помоги! Сегодня ночью приходи на то место, где ты любила гулять с моей сестрой.
Ответом было гробовое молчание. От отчаяния и страха за дочурку, ей стало нечем дышать... «Почему Маня молчит: боится, не хочет или не может? Все, что угодно, но только не отказ и не донос… И все же почему Маня так долго молчит?!» Прошло всего несколько секунд, а для нее – вечность. «Сказать ей или не сказать? – лихорадочно думала Хана. – Но другого выхода у меня все равно нет». И она пошла на крайний шаг.
- Маня, речь идет не обо мне, а о моей малышке. Если ты мне не поможешь, то ее этой ночью не будет в живых. Понимаешь, ее убьют! Выкачают всю кровь, а потом сожгут! Умоляю, ответь! Ответь! Только не молчи! Ты – моя последняя надежда!..
-Я поняла. Буду ждать в заброшенной балке, что недалеко от того места, где ты находишься…
Хана едва успела отскочить в противоположный угол кабинета. И вовремя: в кабинет заглянул дежурный офицер, которого боялись даже его коллеги-эсэсовцы. Этот немец умел ходить бесшумно, обладал собачей интуицией и всегда появляться там, где его меньше всего ждали…
«Слава Богу! Одно дело сделано. Теперь нужно узнать, кто этой ночью дежурит у ворот – эсэсовец или солдат вермахта». В гетто была налажена связь с несколькими солдатами-антифашистами. Они не раз помогали спастись от неминуемой смерти тем, кто имел среди литовцев надежных друзей и деньги. Сегодня судьба ее девочки зависела именно от них.
«Господи! Помоги мне еще раз! Ты же знаешь, что я рискую не только своей жизнью и жизнью моей малышки. Я подставила под удар Маню и сотни евреев, которые в случае моего провала будут подвергнуты нечеловеческим пыткам, для того чтобы узнать имена моих сообщников. Да, я пошла на этот риск, отлично зная, что два из трех стоящих на столе телефонов прослушиваются… Великий Боже! Помоги!» – молилась в душе Хана.
Вошедший в кабинете эсэсовец рассматривал Хану в упор. Холодно-подозрительный взгляд поверг молодую женщину в ужас. Одного его слова достаточно, чтобы навечно исчезнуть, подвергаясь жесточайшим пыткам. Собравшись с духом, она спросила на немецком языке, которым владела в совершенстве, так как ее предки родились и учились в Германии. Дома они разговаривали на «идиш», литовском и немецком языках.
- Господин офицер! Может в вашем кабинете или в туалете нужно еще раз вымыть пол? Когда пол чисто вымыт, дышать легче, – прошептала она.
- Ну что ж, мы, немцы, чистоту любим.
Хана продумала все до мелочей. Пол не только блестел, он уже «пел»… Напрягая слух, она еще издалека услышала тяжелые солдатские шаги. Держа в руках полные ведра с грязной водой, ударом ноги она распахнула дверь. Солдат от неожиданности отскочил в сторону, задел ведро, оно перевернулось, залив водой весь коридор.
- Минуточку! Всего минуточку! – трясущимися руками, выкручивая тряпку, прошептала Хана. – Умоляю, спасите мою девочку! Сегодня ночью она должна быть по ту сторону колючей проволоки.
В дверном проеме появилась долговязая фигура все того же неугомонного эсэсовца. Взбешенный солдат с силой ударил пустое ведро ногой и заорал так, что у нее заложило уши:
- Что, по пуле соскучилась, жидовка проклятая! Смотри, во что ты превратила мои сапоги! На колени! На колени, тебе говорят! Живей, живей! Давай, вылизывай!
Упав на колени, она начала вытирать его сапоги. Офицер ушел. Солдат нагнулся, как бы проверяя их чистоту, и прошептал:
- Ближе к утру. Если будет туман...
«Что же теперь делать? Как сообщить Мане, чтобы она оставалась на своем посту до самого утра. О том, чтобы подняться снова в кабинет коменданта гетто, и речи быть не могло… Но других вариантов нет, – обреченно думала она. И вдруг поняла: – Звонить нужно отсюда, из кабинета этого «бесшумного» мерзавца! Но как? Времени в обрез». Поставив ведро в кладовку, она взяла тряпку для пыли, вернулась в кабинет, сделала несколько шагов и, нечаянно подвернув ногу, ойкнув, осела на пол. Опираясь двумя руками о стол, она медленно поднялась и полными слез глазами посмотрела на наблюдавшего за ней эсэсовца, который внезапно появился в дверях. Ее русые отливающие золотом волосы, закрученные в тугой узел на затылке, выбились из-под серо-грязного цвета косынки, надвинутой по самые брови. Эсэсовец увидел ее в другом свете. Плотоядно оскалившись, он бросился к ней, схватил за запястья рук и завалил на стол.
- Осторожней! – выкрикнула она первое, что пришло ей в голову. – Вам может это дорого стоить, потому что комендант мой…
Не успела Хана докончить начатую фразу, как он резким толчком отбросил ее в сторону, и она носом ударилась о край стола. Из разбитого носа хлынула кровь. Хана пошатнулась и рухнула на пол. Немец растерялся: «а что если эта смазливая жидовка на самом деле любовница коменданта?» В это время Хана открыла глаза.
- Завтра комендант меня не узнает! – дрожащими губами произнесла она.
- Сиди здесь, и чтобы тихо! Я сейчас вернусь! – сдерживая ненависть, прошипел эсэсовец.
Она слышала, как он сбежал по лестнице вниз.
«Скорее, скорее! – набирая нужный номер, она мысленно молила: – Хоть бы Маня была дома! Хоть бы она никуда не ушла». Услыхав Манин голос, Хана прошептала:
- Жди до пяти часов утра!..
Немец уже стоял рядом с небольшим пакетом в руках.
- Тут есть все, что тебе нужно. Спрячь и никому ни слова, а не то… сама понимаешь! – и он изобразил над ее головой петлю.
Хана, прихрамывая, вышла из комендатуры. Постоянно оглядываясь, не обращая внимания на сильную боль, она почти бегом спустилась в котельную. Пожилой солдат, следивший за огнем, спускаясь в котельную, так громко топал сапогами, что маленькая Линда успевала забиться в свою щель, которую снаружи не было видно. В этот день, как будто назло, немец уселся на стул, вытащил губную гармошку и стал наигрывать немецкий марш. Ребенок даже под страхом смерти остается ребенком. Любопытство победило страх, и девочка вылезла из своего укрытия. Немец опешил.
- Что ты здесь делаешь? Как сюда попала? – схватив малышку за руку, орал он.
Вскрикнув от острой боли, она жалобно заплакала.
- Юден, молчать! – рявкнул солдат.
В это время в дверях появилась Хана. Увидев прислоненный к стене автомат, она не раздумывая, схватила его и направила на немца.
- Мама, мамочка, мне больно! – закричала Линда.
Немец испугался и разжал руку. Девочка бросилась к матери, уткнувшись головкой в подол ее юбки. Он знал Хану в лицо.
- Ты что, сдурела? Положи автомат на место!
- Хана поставила автомат на прежнее место.
- Твоя? – спросил немец.
Она молча кивнула.
- Начальство знает?
- Нет.
Взгляды их скрестились. Хана чувствовала, как силы покидают ее.
- Ты умеешь стрелять?
- Нет. Но могла бы выстрелить!
- Я сразу догадался.
- А как бы ты поступил, окажись на моем месте? Что бы ты сделал, если бы твоему ребенку грозила смерть? Давай, стреляй! Стреляй! Так будет лучше и для меня, и для нее. Ну же…
- А кто это тебя так «разукрасил», что смотреть страшно? – быстро спросил солдат.
- Никто! Бежала сюда, споткнулась и упала, – еле ворочая языком, ответила Хана.
- А ты уверена, что тебя никто не видел?
- Если бы кто-то видел, давно был бы здесь.
- Ладно, забирай свою девчонку и уходи. Быстрее! Быстрее!
Хана повернулась к нему спиной.
- Стой!..
Она замерла, чувствуя, как по ее позвоночнику стекают струйки пота.
- Сначала уйду я, потом – ты!
- Что струсил или хочешь заработать награду? Давай стреляй сразу, только не тяни!
- Мамочка, пусть он не стреляет. Я боюсь, – закричала девочка.
Мать прикрыла ее ротик ладошкой.
- Тише, доченька, тише!
- Не бойся, я тебя не выдам, – сказал немец, и Хана ему поверила. – Но чтобы духа твоего здесь не было! Поняла?
- Когда ты сдаешь смену?
- Утром.
- Вот и хорошо. Ты иди. Отдохни. Я сама здесь управлюсь.
Более надежного и в то же время более опасного места все равно не было. Солдат еще пару раз спускался вниз. Хана исправно выполняла его работу.
- Смотри! Только до утра, а то сама понимаешь… – напомнил он.
Часы на смотровой вышке пробили полночь. Хана, подхватив ребенка на руки, с большими предосторожностями выбралась из котельной. Стараясь не шуметь, замирая от каждого шороха, приседая на открытом пространстве, «вжимаясь» в стены бараков, чтобы спастись от ярких лучей вращающихся в разные стороны прожекторов, установленных на вышке, заливающих всю территорию «гетто» мертвецким цветом и двух солдат с автоматами в руках, она медленно продвигалась к воротам. Туман сгущался. Вот и заветные ворота.
- Стоять! Кто идет?..
- Это я, – прошептала она.
-Давай ребенка сюда! – тихо отозвался солдат, подтолкнув Хану к старой покосившейся от времени ручной тачке, на которой стоял небольшой двухстворчатый шкафчик. – Сажай ее во внутрь. Закрой дверцу! И чтобы ни звука! – шепотом приказал он
- Так она же там задохнется, – лязгая от пережитого страха зубами, прошептала Хана.
- Не задохнется. Там есть отверстия Бери тачку! Отдай ребенка! И бегом назад! Тачку прихвати с собой!..
- Ма-мо-чка! Не-ухо-ди!.. Не…
- Доченька! Девочка моя! Будь умницей! Ты ведь уже большая. Не плачь и не грусти. Поверь мне, что мама обязательно к тебе вернется. Помни, что твоя мама тебя очень любит! Я тебя разыщу! Обязательно разыщу! Вот увидишь, – покрывая поцелуями мокрое от слез личико дочурки, шептала она, отдавая ее женщине, решившуюся спасти малышку, рискуя собственной жизнью… – Маня! Береги ее!.. И пусть вас хранит Господь!..
- Ма-мо-ч-ка-а-аа!..Ма…
Краем глаза Хана успела заметить, как Маня прижала малышку к своей груди, и они растворились в густом тумане... Она побежала назад. Гетто встретило ее зловещей тишиной.
Послышались приглушенные сыростью шаги дежурного конвоя.
- Спасибо тебе, – и ее тут же поглотил плотный туман.
…Вагон сильно качнуло. Хана ударилась головой об острый выступ. Голова «гудела» от боли... Но та сердечная боль от предчувствия беды не шла ни в какое сравнение с физической...
***
Закончилась война. Хана выжила и вернулась в Каунас. Она «летела» к дому Мани, как на крыльях, считая каждый квартал и каждый дом, отделяющий от заветной цели, стараясь заглушить тревогу, сжимающую сердце… Вот сейчас, сейчас, через несколько минут, она станет самой счастливой матерью на свете… Еще один поворот, и она, наконец-то, увидит cвою девочку… Прежде чем завернуть за угол, Хана остановилась, чтобы перевести дыхание и успокоить готовое вырваться наружу сердце...
«Успокойся, пожалуйста, успокойся! Только не подведи! – прижимая обе руки к груди, мысленно повторяла она. – Сейчас, сейчас, вон за тем углом, стоит дом, в котором в течение трех страшных и долгих лет прятали ее доченьку…» Завернув за угол, Хана застыла на месте. Вместо дома, она увидела обгоревшие остатки стен и груды камней. В ее душе «разрастался» пожар, который пожирал каждую клеточку ее тела… Остановившимся взглядом, мать смотрела на то, что осталось от дома, где прятали ее девочку… «Господи! Ну, за что? Ответь мне, за что? Зачем ты позволил ее выкрасть и вырвать из того проклятого места, которое страшнее самого ада. Зачем все это было нужно? Зачем было нужно, чтобы несчастные, еле стоящие на ногах узники, рискуя собственными жизнями, сумели подменить живую Линду на другого умершего ребенка? Зачем позволил, чтобы чужая женщина, рискуя собой, решилась на такой отчаянно-смелый поступок? Для чего? Зачем? Зачем, зачем ты позволил мне дожить до этого дня? Я же сдержала свою клятву, которую дала трехлетней дочери в то страшное предрассветное утро, спасая от неминуемой и страшной смерти. Выжила, пройдя через все круги ада, и только данное дочери обещание не позволило мне сойти с ума или наложить на себя руки… Я выполнила свое обещание, о котором моя девочка никогда уже не узнает».
Надеясь на чудо, шатаясь, падая, поднимаясь и снова падая, ползком, не обращая внимания на кровоточащие раны и нестерпимую боль, она разгребала голыми руками завалы обгоревшей арматуры, где, как ей казалось, могли находиться люди, прислушиваясь к каждому шороху. А вдруг?.. Еще в концлагере Хана разучилась плакать… Сейчас ее глаза были настолько сухи, что при малейшем соприкосновении с веками их пронзала такая острая резь, как будто по ее зрачкам «водили лезвием плохо заточенного ножа»… Она не кричала. За нее кричал, причитал, рыдал, завывал гуляющий между обгорелыми бревнами ветер.
Хана споткнулась и упала. В тот момент ей показалось, что она умерла… Очнулась с мыслью: «Надо что-то делать?.. Но для этого нужно попытаться сесть, а потом… Никаких потом! Поднимайся!» – приказала сама себе. Спотыкаясь на каждом шагу, с трудом переставляя одеревеневшие ноги, она еще раз сумела обойти дом. Хана чувствовала, что теряет сознание, ее ноги стали ватными, и она упала на торчащие в разные стороны обгоревшие бревна, обдирая себе кожу…
От писка и прикосновений чьих-то холодно-мокрых хвостов, Хана открыла глаза. «Крысы! Крысы! Оголодавшие крысы?» После всего увиденного, пережитого и выстраданного она не чувствовала страха вообще, тем более сейчас, так как ее жизнь не имела никакого значения. Но если суждено умереть, то только не от загрызших ее крыс. Чувство омерзения прибавило ей силы. Поднявшись и сбросив с себя готовых вцепиться в ее горло пищащих тварей, она выбежала на улицу.
«Прежде чем уйти из этой проклятой жизни, нужно расспросить Маниных соседей о пожаре, который здесь произошел. Возможно, кто-то из этих людей видел, слышал или что-то знает об этом трагическом случае?»
Шатаясь, она все шла, шла, шла... Стучалась в двери каждого дома, но люди не хотели ей открывать. Из-за каждой двери она слышала одну и ту же фразу: «Только открой дверь, а закрывать ее уже будет некому».
Наступили сумерки. В городе было неспокойно. Люди боялись людей. Идти ей было некуда, разве что вернуться в обгоревший дом Мани. Она взглядом отыскала место, где можно было укрыться от сквозняков и обороняться от крыс. И вдруг заметила голову женщины, которая, прежде чем вылезти из подвала, опасливо огляделась по сторонам. Хане хватило сил спрятаться за обгоревший кусок стены. Как только незнакомка подошла ближе, она вышла из своего укрытия. Женщина от неожиданности вскрикнула и выхватила из-за пазухи топор.
- Не подходи! – размахивая им из стороны в сторону, шипела она.
Хана поняла, что та готова убить каждого, кто встанет на ее пути, чтобы защитить свою жизнь и свою территорию.
- Не бойтесь меня! Я приехала издалека. Приехала к Мане, которая жила в этом доме. А нашла вместо дома пожарище. Поверьте, мне от вас ничего не нужно! Смотрите, у меня ничего при себе нет! Я только хотела узнать, что здесь произошло и что случилось с Маней? Может, она так же, как и вы, живет в каком-то заброшенном подвале?
- Ты хорошо говоришь по-литовски, – тихо сказала женщина, неохотно убирая за пазуху топор. – Можешь говорить по-русски. Мне кажется, что я тебя где-то уже видела. Правда, очень давно, в другой жизни. Как тебя зовут?
- Хана. До войны я жила неподалеку отсюда, – и вдруг она вспомнила, что у нее есть собственный дом, в котором жила вместе с мужем и маленькой дочкой. – Боже мой! Как могло случиться, что я забыла о собственном доме. Дом, куда я могу пойти!.. Теперь я знаю, где может быть Маня. Она и моя доченька живут там, – заикаясь от волнения, шептала она.
- Успокойся. Не суетись! Присядь вон на тот камень и послушай, что я тебе скажу…
Предчувствуя что-то неладное, Хана схватила женщину за руку:
- Говори!..
-Не ходи! Богом прошу тебя, не ходи туда! Твой дом сгорел. Немцы его подожгли после того, как все перевернули там вверх дном. Они кого-то искали. Кинжалами вспарывали подушки, перины, диваны. Пух летал в воздухе… – это было последнее, что расслышала Хана…
Очнулась она от сильной пощечины.
- Вставай! Вставай! Давай я тебе помогу. На улице оставаться опасно. Убьют, а труп пустят на котлеты. Ночь переспишь в моем «замке», а завтра я поспрашиваю у твоих и Маниных соседей. Может, что и узнаем.
Женщину, приютившей Хану на ночь, звали Лаймой. Утром она со всеми предосторожностями вылезла из подвала. Хана осталась одна. Прошло много времени, прежде чем она услышала:
- Хана! Ты где?
- Лайма, я здесь.
- Вот и хорошо, что здесь. А то я, грешным делом, решила, что ты сбежала. Ну, да ладно, это я так. Послушай, то, о чем, мне рассказали люди. Где правда, где ложь, или то и другое, трудно сказать, – и она замолчала. Долго молчала, стараясь хоть как-то продлить, или отдалить страшное известие. – Мне удалось узнать, что дом Мани сожгли эсэсовцы, которым кто-то донес, что та прячет у себя еврейскую девчонку. Днем женщина прятала ребенка в подвале. И только поздним вечером, отодвинув в сторону тяжелый кованный железом сундук, поднимала крышку… На это время Маня всегда спускала собаку, которая лаем предупреждала о приближении чужого человека… В тот злополучный вечер в дом вошла соседка. Собака ее знала, поэтому не залаяла. А девочка уже успела вылезти из своего убежища…
Лайма рассказывала, а Хана «видела», и « слышала» то о чем они говорили.
- Маня! Откуда у тебя появился этот ребенок?
- Да это ж моя племянница! Ты ж мою сестру знаешь! Так вот она прихворнула, так что пришлось взять племяшку к себе на пару деньков.
- На пару деньков, говоришь. А почему прячешь в подвале?
- Да Бог с тобой! Что за чушь ты плетешь! Подумай сама, кому легче спуститься в подвал, мне или Ядвиге?
- Ядвига, говоришь! Симпатичная малышка. Только почему-то нос у нее длинноват, да волосики больно уж курчавы. Да ладно. Что-то я у тебя засиделась.
Почувствовав неладное, Маня отогнула край занавески и посмотрела в окно. Тучная и неуклюжая женщина, воровато оглядываясь по сторонам, потрусила по направлению немецкой комендатуры. Подхватив ребенка на руки, Маня выскочила во двор и скрылась. Прибывшие на машинах эсэсовцы, перерыли весь дом в поисках еврейской девочки и той, что дала ей кров, несмотря на многократные предупреждения немцев о расправе с литовцами, спасающими евреев и их детей… Говорят, их «обер», топал ногами и кричал, что это первый в его карьере случай, когда от него сбежали «жидовская тварь» и «литовская свинья». Это он приказал облить стены керосином и поджечь дом…
Они долго сидели молча. Первой нарушила молчание Лайма:
- Хана, постарайся вспомнить, были у этой Мани родственники? И если были, то где?
- Где, где? – повторяя эти слова, как заклинание, она вдруг вспомнила, что еще до войны слышала от сестры, что ее мать живет в северной части страны. Только где?
Попрощавшись с Лаймой, Хана решила идти на север. Неудачи, как и прежде, «шагали» за ней попятам. Сколько же ей пришлось пережить. Сколько унижений, сколько разочарований и не сбывшихся надежд! После долгих поисков ей все же удалось напасть на след несчастных беженок…
Тогда Хана считала, что судьба стала к ней немного добрее, так как случайная встреча с одним из бывших узников концлагеря перевернула всю ее жизнь. Отведя Хану на заброшенный пустырь, мужчина рассказал, что ее муж жив и, после освобождения, попал к американцам. После всех пережитых ими ужасов безжалостная судьба разбросала их по разным континентам: его – в Америку, а ее – в Советский Союз? Бывший узник подсказал, как и через кого можно связаться с мужем. Хане разрешили черкнуть ему всего несколько слов, строго предупредив, чтобы она не писала своих имен. Муж письмо получил и тем же путем передал ответ. Так она узнала, что он живет в Израиле. «К тебе придут наши люди и скажут, когда и в какое время смогут вас переправить через границу. Не бойся! Люди свои. Проверенные. Скоро мы будем вместе. Бог нам поможет!»
Все шло по задуманному плану, но кто-то их выдал. Хану с дочкой задержали возле самой границы. Состоялся суд, и ей, как врагу народа, дали восемь лет строгого режима.
Сквозь затуманенные слезами глаза Хана видела свою дочку, у которой от пережитого страха образовалась под ногами лужа…
-Давай, давай! Двигайся! Давай, шевелись, стерва жидовская! И так задержались!
Получив безжалостный удар прикладом автомата в спину, Хана споткнулась и, падая, успела заметить, что ее дочка бежит к машине, крича и протягивая к ней худенькие ручки.
- Мамочка! Не оставляй меня одну! Прошу тебя! Только не бросай меня одну! Я хочу жить с тобой! – захлебываясь рыданиями, кричала Линда, пытаясь вырваться из сильных и безжалостных рук ухмыляющегося ублюдка в офицерских погонах.
- Доченька, не плачь! Я тебя очень, очень люблю! Мы с тобой обязательно встретимся! – с трудом поднявшись на ноги, кричала Хана.
- Кончай орать, шпиенка! А не то вырву твой продажный жидовский язык с корнем! Усекла, сучка! – пнув ее ногой, злобно выкрикнул конвойный…
Товарный вагон, набитый уголовницами, «стонал» и «жаловался» на свою распроклятую судьбину. Его сильно качнуло… И Хана, давшая клятву Богу, что после спасения дочки, никогда не будет его ни о чем просить, взмолилась: «Господи! Сделай так, чтобы поезд сошел с рельс! Прошу не ради себя, а ради дочери! Не бойся. Я сильная. Я все выдержу. Даже если останусь калекой, все равно к ней доползу! Моей девочке плохо. Ей очень плохо. Она без меня пропадет!»
Товарный вагон, наполненный храпом, бормотаниями, обрывками фраз спящих на грязном и заплеванном полу женщин, тащился на самый крайний Север. А она все так же сидела, раскачиваясь из стороны в сторону в своем углу, где скапливалась вся вагонная вонь. Но ее душевная боль и воспоминания не шли ни в какое сравнение с тем, что с ней сейчас происходило…
Поезд вздрогнул, дернулся, скрипнул тормозами и остановился… Арестантки затаили дыхание. Послышался резкий звук открываемого замка. Заржавелый лязг засова и грязный мат, резанувший Хану «ножом по сердцу».
- Ровняйсь! На пра-во! Шаго-ом марш! Вперед! Шаг в сторону – расстрел! Тем, кто не сможет передвигаться, – расстрел! Вперед, вперед! Быстрее, быстрее! – сорванными голосами орали конвоиры.
Подгоняемые солдатами женщины двинулись вперед. Как только они покинули территорию перрона, их окружили солдаты с немецкими овчарками, захлебывающихся злобным лаем. Они рвались с цепей.
А у Ханы в ушах звучало немецкое: «Шнель, Шнель!», переплетаясь с лаем собак, готовых перегрызть горло каждому узнику.
«Опять собаки! Опять все повторяется. С той лишь разницей, что это уже не немецкое гетто, а советское. Те же озверевшие лица пьяных солдат, те же оскалы клыков и оглушительный собачий лай», – думала Хана, стараясь не отставать.
И она шла, шла, падая, поднимаясь и снова падая… Хана знала, что должна выжить. Выжить, чтобы снова обнять свою дочку...